Хочу жить! Дневник советской школьницы - Страница 34

<10 февраля 1934>

Мне пятнадцать лет, и говорят, что это лучшие годы в жизни. Я это не нахожу. Когда я была ребенком, я была такой счастливой от своей детской глупости и наивности, счастливой, потому что не читала книг и ничего не знала еще. Теперь я поняла, что счастье – вздор, его нет на свете, его не найдешь. Иногда покажется, что оно тут рядом, сидит и дразнит, и только руку протяни – и сможешь обладать им. Но это обман, мираж. Что такое счастье? Это солнечный зайчик, видишь, как скачет он по стене, сидит на ладони, стоит только сжать кулак – и… он вдруг выскользнет из рук и желтым пятном беззвучно носится по лицу и пальцам.

Как теперь мне жить? Невозможно же жить так, как я живу! Что же мне делать? Если б нашелся такой человек, который помог бы мне найти дорогу. Я похожа на ребенка, заблудившегося в большом незнакомом городе. Он ходит день, ходит два, спрашивает: «Где мой дом?» Но кому какое дело, где его дом, откуда он, кто может знать, где его дом? Каждый занят только своим делом, своей думой, а ребенок может проходить неделю, две и месяц по чужим улицам чужого города, пока кто-то не расшибет ему голову камнем или пока тяжелые колеса трамвая не раздавят его. Но мое положение еще хуже, я запуталась совсем, не могу даже идти наугад, так как зашла в тупик. Кто даст мне руку, кто поможет найти «дом» ребенку? Меня никто не понимает, мной никто не интересуется, меня не хотят учить жить! У каждого так много своего, все так заняты, чтобы интересоваться мной. А сама? Что же, мне стыдно сказать, что я страдаю, мне стыдно открыть свою душу? Но кому я скажу?

Папе, который презирает нас, вечно ворчит, называет каждый день бестолковыми, ничего не понимающими чуть не дурами. Ему, который, когда я, плача, просила взять меня из школы, хотел успокоить мои слезы тем, что обещал часто ходить в музеи и в кино. Как будто они были вызваны мимолетным детским капризом, как будто я могла из-за пустяков настолько унизиться, чтобы плакать при нем. Мне и так стыдно, что я не смогла удержаться от слез и дала ему повод называть – хотя бы про себя, но все же называть – меня легкомысленной, глупой девчонкой. И этому человеку вверить всю свою душу, все свои тревоги, все свои мечты? Он, пожалуй, и теперь предложит сходить в Политехнический музей. Можно рассказать все маме. Но что пользы? Она, может быть, и поймет, как мне тяжело, как я страдаю, но она не поймет, из-за чего я страдаю. Она пожалеет меня, но не укажет дороги, а на следующий день забудет весь разговор в хлопотах о хлебе насущном.

Девочкам (сестрам) я не скажу вовсе, они вряд ли пожалеют меня и ничему не научат, им самим только по восемнадцать лет. А одна я дорогу не найду, я запуталась в своих мыслях и желаниях, меня мучают сомнения, и я не понимаю себя, чувствую только, что одна, совсем одна во всем мире. А так хочется друга, хочется ласки, хочется любить. Кого любить? Я не говорю о каком-нибудь молодом человеке, этого я не хочу, я просто хочу любить. Почему у меня тоска? Я и сама не знаю. О чем у меня тоска? Она не говорит, она пришла и сосет и рвет душу, и, кроме нее, нет ничего. И я хочу освободиться от нее, почувствовать в одно прекрасное утро, что у меня внутри легко и светло. Эх, жизнь! Не сбудется это никогда, загубит мою молодость тоска-кручинушка. Папа говорит, что жизнь – борьба, что надо бороться, но как бороться, за что бороться, чего добиваться?! Бороться ли с тоской, бороться ли за деньги – я не знаю. Я понимаю только одно: я несчастна, я страшно несчастна, изныло сердце. «Ах, исстрадалась, истомилась я». Если б я имела цель, любила эту цель, жила бы ради нее, тогда б не страшна была бы борьба!

<17 марта 1934>

Уже с четвертого марта я нахожусь дома, не раз меня тянуло к дневнику, да все не могла собраться. Глаза болят и страшно быстро утомляются, а тут надо еще переписывать мои больничные записи. Да и сегодня немного придется написать, уже десятый час, и скоро придет мама. Как долго я находилась в больнице – целых пятнадцать дней. Странная новая жизнь понравилась и полюбилась мне, помню смутно, как приятный сон, время моего выздоровления, когда я с закрытыми глазами целыми днями лежала в постели, иногда прислушиваясь к тихим разнообразным разговорам больных, а больше находясь в состоянии полусна и дремотной слабости. Я быстро свыклась со всеми, и совершенно чужие люди, на которых вначале смотрела с неприязнью, стали близкими и понятными. Сблизили нас общее горе, общие страхи, общая жизнь в одном помещении, одни и те же желания и интересы. Теперь я даже жалею, что не написала ничего раньше еще в больнице, – теперь стало забываться, все превратилось в громоздкую, хаотическую кучу смутных и неясных воспоминаний.

Прожив дома столько времени, я стала забывать подробности больничной жизни, и в первую очередь вытеснились из памяти неприятные и мучительные минуты, как это всегда бывает, и осталось что-то неясное, но хорошее. Окунувшись в ужас домашней обстановки, в сверлящую тоску ничегонеделания и желания чего-то, я затосковала по больнице, нет-нет да и потянет вдруг опять туда. Сегодня вечером, сидя с Женей, не смогла удержать в себе свою тоску и не поделиться своим одиночеством. Долго думала, как завести разговор о себе, хотелось высказаться, а что-то все-таки удерживало. И наконец, сказала одну лишь фразу: «Ах, в больницу хочется!» Женя немного внимания обратила на эти слова, а если б она чуть пристальней вслушалась в них, то поняла бы меня, пожалуй, поняла бы, как мне тяжело.

<18 марта 1934>

Не так давно я сказала Жене: «Можешь ли ты подать мне пузырек опиума, зная, что я отравлюсь?» – «Почему же нет? Конечно могу». – «А я бы не смогла… Жень, ты серьезно говоришь?» – «Конечно». – «Так подашь мне?». – «Подам, только сама достань опиум». – «Идет. Хорошо, но только не обмани». После этого нет-нет да и вспомню о нашем разговоре. «Надо отравиться, – говорю себе. – Глупо жить, когда знаешь, что впереди не будет никаких изменений, что вся эта долгая жизнь будет, как сегодняшний и прошедшие дни, сплошным мучением, безысходной тоской о чем-то. Глупо и смешно так жить».